Читать интересную книгу Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Вердикт более не про колодец, Принцип не торговался, Темя на пяте не колдовал, Ятреба Иуды не тёрся пузом обо что не велено. Двое из дома к двоим у колодца, немедленно во все перипетии жизни на дне. Если там и есть какая-то, то только нежизнь, Вердикт и вся шайка-притупление бдительности вслед за ним восвояси, располагаться в умноженной на двадцать мансарде, Уильям Брэдфорд, Пий II и Григорий Распутин. Оказавшись, Темя на пяте, высчитав в голове какие-то дифференциальные уравнения порядка и хаоса, направился к той-самой-комнате. Я бы желал поселиться здесь, объявил, за открытую как за вышедшую из пазов мачту, глядя на так и оставшихся в начале коридора товарищей. Что выросло, то выросло, Вердикт и скрылся в ближней к нему. Там скверная аура, к тому же нет великанской обстановки, Принцип. Это ничего, я и на полу пересплю с каким угодно андрогином, мы же здесь ненадолго? Вон, расстелю шинель да распластаюсь. Ну, дело твоё, а убирать труп будет дело моё. В коридоре только Ятреба Иуды и смотрящий на из другого конца Темя на пяте, решительного предостережения, который напрасно сотрясает воздух. Ятреба Иуды промолчал пожатием плеч, направился подыскать и себе расширяющийся при надобности уголок, внебрачный сын большого Тылля скрылся в скверной без перспектив, но с видом на. Оказавшись внутри своего, Темя на пяте скинул шинель-вместилище трёх миров в угол, немного у окна, глядя на обрезанное каменное, внимание квадрат на обоях, не нарисованный, не процарапанный ножом и не ломающий убогого рисунка, который, однако, пришлось усиленно ковырять и отрывать годные для непривередливой мумии. За слоем три буквы. Темя на пяте, не думая, нарывается на нечто от вчинения до пожизненного преследований сектой дьявольских маляров, продолжил рвать верхний, силясь раскрыть всё написанное на втором, покрывавшим под. Покончив, прочёл такие: «Теперь, перед смертью, нет никакого страха, ни у меня, ни у окружающих меня, да и у каждого из прогрессопитеков. Это оттого, жизнь сделалась страшнее смерти. В ней больше боли, нежели боли. Наказания нежели наказания. Дверь всегда открыта». Читал, шевеля, прочитывал и заново и так много-много, пока не запомнил, с таким упорством бы и «Одиссею». Утрамбовав в, стла обрывать и эти, нелепые части, расходящиеся под тянущими в сторону пальцами как угодно и похожие на клювы пеликанов, детали метронома, акции дискредитации, следы от вознесения святых, террористические экспроприации и куски отпавшие от «Тайной вечери» за триста пятьдесят, падали вместе с бывшими, через которые и. Под первой вторая. «Я сажусь в сертамин сертак голым задом обедневшего иконописца». Короче, однако более размашистым, пришлось сгубить обоев сверх первого квадрата. Заучив и это, разорвал в клочья, ещё более усеяв сворачивающимися в шмуцроли, посреди улёгся, не обременённый обязанностями марвихер-шухера. Ятреба Иуды, себе из анфилады-тоннеля к лучшему миру, сразу передвинул железную к окну, выходило на противолежащий романских экивоков, взялся ещё малость вбуриться в дневник, имея основания полагать, некоторое время не станут. «Я спросил, беседовал ли он сам с Ван Зольцем и если да, то делал ли ему тот непристойные предложения? Разве только описывал летящие из ниоткуда в никуда куски соли, на пути которых можно встать с сачком, а можно с головой наперевес, ведь никогда не стоит решать за клиента. Далее разговаривать я не пожелал. Но мысли мои не покидал бамбуковый забор, я даже нарезал себе из удилищ вставную челюсть, которой клацал перед зеркалом. И тогда, в один момент поняв, очень сильно похожу на репортёра-бездельника, у которого во рту расползшаяся флора, решил разыскать самого. Имя притягивало похлеще загадки египетских и жеводанского. И я его разыскал, но только в серии собственных опубликованных впоследствии статей об ужасах АПЗ-20, в которых помимо косиц из бровей упоминались: деревня Дьяконово, негодные патроны, в другое время вводят в шпур и взрывают, дилижанс ходящий по маршруту вокруг всей земли и гниющая киркомотыга». Ятреба Иуды спрятал тетрадь между спинкой кровати и матрасом и тихо, крадучись как делающий вид, не замечает собственного фиаско вор, вышел из комнаты, из дома. Пересёк передний двор-достопримечательность слепцов и неохотно оглядываясь на романский с язычками свечей в каждом, в сторону города, кто-то полагал своим кабинетом.

Хмурый, организатор похорон Аида в Аиде, Иса входит, с презрением снайпера в отношении куропаток на застывшую за столом, чуть долее надобного для оценки обстановки мгновения, глаза задерживаются на притороченных к векам. По велению доктора, не подчиняется, на стул психиатрического действия. Здравствуй Иса, Бабейфми. Меня зовут Бабейфми. Зачем мне тебя вообще звать? Затем, что нам с тобой предстоит разговор-односторонняя потеха. Мне с тобой не о чем говорить, студень монетного двора. Найдётся, найдётся. Мы станем говорить о войне. Ты же знаешь, что такое война? Разумеется знаю, я сам объявлял её трижды. А что такое война в твоём понимании? Когда убивают. Метко сказано, орёл на другой стороне. Вся эта политика кабинетного флирта, дипломатия бывших магов с теперешними, работа сказочной разведки, вычисление квадратного корня из агентов, зѐмли, в которых при вторжении начинается зима, договоры о синхронной стрижке ногтей в глотку опоздавшего на мирную конференцию, мобилизации подкожных талантов к сокрытию телеграфного провода, тайные связи с жёнами президентов в их же пижамах, линия фронта в лучах пропущенного через двенадцать диоптрий рассвета, атаки на столетние фуражи, плен как он есть, мучения намотанной на колючую проволоку совести, для людей сводятся лишь к одному, их убивают. Тогда, Иса-вместо соска оса, раз ты и без моих объяснений всё понимаешь, я расскажу тебе о другой войне, незримой, но яростной, где не меньше смертей, как если бы Англия двинула свой флот против спящей на облаках Франции. Эта война, сутью которой я хочу взорвать тебе твои рассеянные мозги, идёт давно, с начала времён, так что считай, что это собирательный образ войны. Она близка к той, которую ждёшь ты, как всякую минуту близок рассвет. На ней тоже, идя в атаку, большинство погибает, но только с одной стороны, потому что второй не существует, либо она сидит в совершенном по конструкции вагонфорте, который не снился и фуртреккерам. Она подобно тому, как горстка людей обороняет безлюдную крепость, а армия сминает их одним коллективным воздушным потоком. У них нет надежды, когда совещаются по поводу врага, выливают на него смолу или взрывают греческим, да им уже давно никого не взрывают. И враг, с которым они, таков, не одолеть, не пожертвовав собою. Что же это за дьявольское племя с бронированными крыльями? Этот враг они сами. Иса, при всём безразличии, по-видимому всё-таки любопытного, сразу поскучнел. Серафим бы на его месте, ничего банальнее не произносилось с тех, Каиафа сказал, саддукеи приемники эпикурейцев. Когда человек утрачивает желание поехать на пикник с мамзельками и нажраться там до полоумия, он становится себе врагом, продолжал исторгать трюизмы. Ты, должно быть, не читал Э. Коновалова-толмача небесных бессмыслиц, а он очень хорошо разумел эту войну-волосы растущие внутрь (сестра у двери увлажнилась). Но он защищал её и защищал воюющих столь бесталанно, что лучше бы он их порицал. Как скорбно порицаю я. Надо жить, Иса, надо хотеть жить и не ждать никакого капкана для твоей задницы, установленного ещё до нашей эры, но непременно для тебя. Далее не удивляйся, что я спрыснул с ума, это цитата.

Важнее чем рулоны Hakle, желания

Которые шлюхи в силах исполнить

Но так, что после всего и ду̀ша не захочется

Плести кружева-на-продажу своей жизни

Бамбук-оружейная лавка с низа тянется к небу

Желает сравняться с кокаином и звёздами

Желает затмить собой чревоугодие и солнце

А кто пожелал без резиновой страховки, тот затмил

Но если лепёшка из тебя лежит без достоинства

И сделана она по скверной неважной причинности

То вместо апартамента с видом в зелёной стене

На чёрную как ночная зависть площадь падёшь

Стоят там к помостам несчастные дурни

Там рубят по шее ладонью, там вешают за мошонку

А тело-непереработанная куча сжираемо псами

А кровь, что не станут пить даже вампиры, лижут чёрные лисы

Вся площадь как бордель усеяна норами

Из тех как из сандалий пилигрима раздаётся зловоние

Там лисы-бихевиористы плодят своих отпрысков

Кругом же великий как слухи о нём забор

Забор-аннотация ржавых бритв всё становится шире

И с каждым терзаемым думами-мраком над поступками королей

С таким, что и за деньги себя не помилует

Что вяжет покрепче петлю на шее своей и религии

Забор-регламент макабрической конференции воздымается яростно